ЧТО ТАКОЕ МИФ?
Нередко я задаюсь вопросом, способен ли современный человек приблизиться к мировосприятию древних греков, осознать, что двигало Клитемнестрой или Медеей, ощутить трепет перед космогонической Ночью Гомера, испытать волнение от прочтения орфических гимнов или поэзии Пиндара, словом, может ли современный человек, так и не разрешивший внутренний конфликт между Богом и богами, Олимпом и Голгофой, Единым и многим, политеизмом и монотеизмом (материалистическая картина мира, чьим узником он стал, никак не явилась разрешением), проникнуть в таинства священной Эллады? Всякий раз я вынуждена давать отрицательный ответ. В предисловии к «Греческим мифам» Фридрих Георг Юнгер справедливо замечает: «Наше мышление — не мышление мифа, а мышление о мифе. Мы не мыслим так, как мыслили греки, но осмысляем то, о чем мыслили они. Вопрос заключается в том, чтобы выяснить, насколько греческое мышление совпадает с нашим собственным».
Для современного человека, привыкшего видеть в мифе синоним «сказки», «вымысла», «иллюзии», «суеверия» основная проблема сводится не столько к исторической дистанции, отделяющей его от греков, сколько к дистанции онтологической, бытийной. Мы не просто живем в мире, оставленном богами, — мы живем в мире расколдованном (Entzauberung der Welt Вебера); в мире, где победили профанация и десакрализация; в мире, где принято произносить приговоры о смерти Бога, смерти автора, утрате середины (Зедльмайр), конце философии, конце истории, закате Запада, и произносить так часто, что они давно утратили всякий смысл. В них больше нет напряженности. Они уже не призывают задуматься. Из них извлечен нерв, сердце, полемос. Их услышали и с ними смирились.
Инверсия смысла слова «миф» демонстрирует себя не только в синонимических рядах , не имеющих к мифу никакого отношения, но и в появлении таких понятий как «студенческие мифы», «журналистские мифы» и т.д. Совокупность примет, вымыслов и приземленных суеверий безосновательно именуется «мифом». Между тем стоит напомнить, что миф — это изложение сакральной истории, это слово о богах, это повествование о событии, случившемся во время Оно, или во времена «начала всех начал». Как утверждает Мирча Элиаде, миф описывает вторжение священного в этот мир. Всякий, кто берется рассказывать о мифе, оказывается перед непростой дилеммой между желанием быть понятым своими читателями, и опасением упростить, приземлить и умалить Мифическое. Жонглируя историями о божественном адюльтере и всячески демонстрируя панибратское отношение к богам, многим рассказчикам удается достигнуть лишь единственной цели — оказаться далеко за пределами области мифа.
Неужели современный человек никогда уже не почувствует, что воспламеняло кровь древних эллинов, чем были для них боги и герои, как они мыслили судьбу и как вступали в смерть? Иннокентий Анненский считал, что мы можем понять Античность посредством художественной интуиции. А для этого нам придется научиться переживать (а не изучать) миф. Переживать не как вымысел, а как живую реальность, как событие внутреннего сокровенного опыта — личного по своей основе и сверхличного по своему содержанию. Мифические структуры пронизывают все наше существование, но мы перестали их замечать, мы больше не распознаём в них архетипические модели. Человек времен Гераклита, Парменида, Эмпедокла, знал, что миф дает ключ к реактуализации абсолютного начала, что разрушенный Космос можно сотворить заново (через космогонический миф, возвращение к истокам). В книге «Аспекты мифа» Элиаде пишет:
«Это живой мир, населенный существами из плоти и крови; они подчиняются законам становления, старения и смерти. Поэтому он требует периодического восстановления и обновления. Но мир можно обновить, только повторяя то, что in illo tempore сделали Бессмертные, только повторяя сотворение».
В основе любого ритуального действия, любого религиозного акта лежит некая парадигматическая модель. Любое историческое событие, меняющее лицо мироздания, имеет свой небесный прототип. Что мы, собственно, понимаем под «историей», «исторической личностью»? Для Шпенглера история была совокупностью и воплощением исполинских биографий. Можно вспомнить и Томаса Карлейля, считавшего, что всемирная история есть биография великих людей (к слову, «теории великих людей» придерживались и такие мыслители, как Габриэль Тард, Фридрих Ницше, Хосе Ортега-и-Гассет). В «Закате Европы» задан вопрос: «Не лежат ли в основе всего исторического общие биографические пра-формы?», т.е. некие архетипические формы или парадигматические модели, которые повторяются, воплощаясь в эпохах, лицах, временах. Я бы добавила: событиях. Шпенглер упоминает короля Карла XII, который постоянно носил с собой жизнеописание Александра Великого и желал во всем подражать этому величайшему завоевателю. В свою очередь Александр подражал героям Ахиллу (за что его стали называть «новым Ахиллом») и Гераклу, более того — можно допустить смелую мысль, что он сознательно воплощал многие парадигматические модели, взятые из «Илиады» Гомера, что сопровождала его в военных походах. Подражал Александр и богу Дионису (вспомним его индийский поход). Египетский фараон, сражавшийся с врагами, подражал богу Ра, воспринимая своих противников как воплощение гигантского змея Апофиса (Апопа). Так греческие герои (например, Орест-Аполлон восставший на Эгисфа) видели в своих врагах древних Титанов, в то время как сами они имитировали действия победоносных олимпийских богов, низвергнувших чад великой матери Геи в мрачный Тартар. Молитва к Тифону, обнаруженная в Большом Магическом Папирусе (см. «Смена поколений богов. Вопрос о культе титанов»), является иллюстрацией противоположного — антибожественного — пафоса, поскольку произносящий ее, имитирует богоборческий акт врага Зевса. Подражание богам, титанам, даймонам, мифическим предкам, героям лежит в основе всех древних мистерий.
Современные французские философы Ж.Лаку-Лабарт и Ж.-Л.Нанси вводят понятие «историческая имитация», подразумевая под ним мимесис классической древности. Даже в самоубийстве Клеопатры авторы усматривают подражание какому-нибудь эпизоду из мифа об
Сколькие властители не расставались с «Жизнеописаниями» Плутарха и пытались (возможно, неосознанно) следовать за своими великими предшественниками? А скольким властителям сегодня под силу вытянуть жребий Менелая или Агамемнона, а, вытянув, достойно принять и исполнить? Как отмечает Э.Эдингер:
«Стремление великих людей к славе и бессмертию часто обусловлено страстным желанием добавить свою судьбу к архетипическим образам».
История современного человечества пишется уже не «исполинскими биографиями», но карликовыми интересами, а подражание богам и героям уступило место подражанию друг другу. Личность, которая была уникальным воплощением вечного типа (ἀρχέτυπον), постепенно перестала являться в истории и ее подменил индивид. Личность созидала земной порядок в соответствии с
Десакрализация и дегероизация — две основные черты современного мироустройства — делают невозможным явление нового Александра или нового Леонардо. Парадигматические модели подражания богам/титанам или даймонам можно выявить и в греческой трагедии. Я задаюсь непростым вопросом: какой парадигматический жест имитирует Эдип? В греческих мифах ни один бог не разделяет ложе со своей собственной матерью после убийства отца. Кронос, низвергающий Урана, занимает его трон, но не делает родную мать Гею своей супругой (ею становится его сестра Рея). Так же и Зевс, лишающий власти своего отца Кроноса, не делит ложе со своей матерью Реей (его супругой является его сестра Гера). Кому подражали Медея, Алкеста, Антигона? Имели ли их поступки божественные прототипы или эти герои положили начало новым парадигматическим моделям, которые нам предстоит открыть?
Курт Хюбнер делает важное замечание:
«В своем “Федре” Платон рассказывает, что каждый человек создан в своей сущности по образу того бога, который сопровождал его приход в мир для постижения идей. Если это был Арес, то человек будет готов в случае оскорбления пожертвовать собой и даже любимым; если это был Зевс, то человек будет заниматься философией и попытается в том же духе воспитать любимого; то же можно сказать о влиянии Геры, Аполлона и других богов».
Однако буквальное понимание этой идеи может привести к обманчивой уверенности в том, что каждый человек есть бог. Иными словами, потенциальное и непроявленное можно ошибочно принять за реализованное, а то, что было заданием, воспринять как данность. Когда аналитик-юнгианец Эдвард Эдингер предлагает своим читателям (вне всяких различий между гиликами, психиками и пневматиками, если мы воспользуемся гностической классификацией) искать в греческих мифах параллели со своей собственной жизнью, он совершает непростительную, но, к сожалению, распространенную ошибку. Архетипические модели оживали в экзистенции героев, сыновей Земли и звездного Неба, четвертого поколения Гомера. Между пятым, пост-героическим, поколением людей («железный род») и четвертым лежит непреодолимая пропасть. Нынешний человек отнюдь не άνθρωπος, он более не “сын Земли и звездного Неба”, но лишь “сын Земли”. Он мнит богов удалившимися только потому, что удалился сам. Именно он мертв (боги живы), но продолжает делать вид, что нечто ему принадлежащее называется жизнью.
Ницше имел полное право искать в своей судьбе архетипические модели, говорить о философствующем боге Дионисе, о злой мудрости Силена, о предтече Сверхчеловека Заратустре, о внутреннем хаосе, о своей задаче расколоть историю надвое, он имел право подписывать свои письма именем Дионис Распятый, как Гельдерлин имел право писать о “всепомечающей” бездне, слагать гимны богам и титанам, называть себя Скарданелли, прозносить загадочное слово “палакш”. Ядро их экзистенции было пронизано Божественным, они сумели принести высшую жертву и оживить в своей крови сверхчеловеческий вихрь, возносящий их над прочими смертными. Но этого права нет и не может быть у того, кто вознамерился найти внутри себя целый Олимп, но не поставил на кон свое посмертие, не пошел путем самопреодоления, не рискнул заглянуть за пределы формы и высвободить тайный огонь, горящий на тайном алтаре. Это право добывают в войне, в майевтическом методе, в дерзостном движении вспять, к истокам, к пугающим началам, к праосновам бытия. Это право на жизнь, равное праву на смерть. И только после его обретения можно искать параллели между своей судьбой и судьбой Ахилла, Фиеста, Пенфея и т.д. Эдвард Эдингер пишет, что некоторые поэты находились под влиянием образа Прометея, а иные из них доходили и до опасной идентификации с ним: «Одним из таких поэтов был Гете. Он провозглашал: ‘Фабула Прометея ожила во мне. Я перекроил робу титана под свой размер’. Шелли и Байрон были поглощены образом Прометея”. В свою очередь Ницше был очарован богом Дионисом. Эдингер даже называет его примером одержимости этим божеством.
Современный итальянский философ Клаудио Мутти пишет в книге «Imperium», что комментатор Аристотеля, известный как Фемистий из Константинополя, а также позднеантичный ритор Либаний сравнивали Императора Юлиана с Дионисом и Гераклом, что объяснялось не случайностью, «а имело мифическое содержание и исходило непосредственно от знаний посвященных». Там же мы читаем о пророческом сне матери Юлиана — Василина (Базилина), супруга Юлия Констанция, узнала о том, что ей суждено родить на свет нового Ахилла. Согласно Клаудио Мутти, сам Юлиан считал путь Пелида парадигмой для подражания. В римском императоре видели сходство и с «новым Дионисом» Александром Великим, объединившим Восток и Запад.
«Поэтому Юлиан, — пишет Мутти, — по словам Максима Эфесского, поверил, когда ему сказали, что для него уготована судьба продолжателя дела Македонского. После смерти Августа, гласит легенда, присутствующие увидели, что тело покидают две души: сперва Юлиана, затем Александра. Похожие на два факела, они превратились в огненные шары, затем две падающие звезды смешались с бесчисленными звездами на небосводе».
Согласно В.Отто, вакханки, смертные земные женщины, услышавшие зов Диониса, также подражали его божественным спутницам в своем священном безумии. Он поясняет: «Как бы мы не назвали этих божественных спутниц, именно они были настоящими менадами и именно о них, а не о земных женщинах, идет речь в греческом искусстве. Земные женщины копировали поведение божественных спутниц Диониса».

КТО ТАКИЕ ГРЕЧЕСКИЕ ГЕРОИ?
Одна из самых распространенных ошибок, унаследованных наукой об античности от Ксенофана, заключается в приписывании олимпийским богам антропоморфных черт. Не боги антропоморфны, а мы, люди, теоморфны. И теоморфны в той степени, в какой мы божественны. Вплоть до XIX века взгляд Ксенофана продолжал предопределять развитие методологических моделей исследования мифологии, и только с появлением Шеллинга стало возможно говорить о новом взгляде на античные мифы. Миф как слово о богах, как изложение сакральной истории, изначально был парадигматической моделью для подражания — подражания сверхъестественным существам: богам, героям, титанам, предкам. «В целом миф описывает различные, иногда драматические, мощные вторжения священного (или сверхъестественного) в этот мир», — пишет Мирча Элиаде. В эпической поэме Гомера «Илиада» мы видим целую череду таких вторжений: боги нисходят на поле битвы, становятся предводителями троянцев или ахейцев, они вырывают из объятий Аида своих избранников, отводят копья и стрелы, поднимают их боевой дух, вдыхают в их грудь отвагу, делают неуязвимыми, принимают образ того или иного воина и вмешиваются в ход Троянской войны, выступают друг против друга, идут на ухищрения, страдают от ран, нанесенных людьми, испытывают боль и гнев. Эпоха титанов, то есть эпоха правления Кроноса, не знала героев. Герои появляются только в эпоху правления Зевса. Они являются в мир не как сыны Земли, но уже как сыны Земли и Неба — рождаясь от земных матерей и небесных отцов, — и в этом их главное отличие от землерожденных Титанов, Гигантов и автохтонов, связанных с Геей. Как подчеркивает Фридрих Юнгер, «у автохтонов решающую роль играет материнское начало, у героев — отцовское. Герои — это дети отца, от богов. Они живут в том порядке, который установлен отцовским, а не материнским началом». Гомеровский герой — «муж без пуповины», в силу своего происхождения он получил автономию от материнского начала, ибо руководящим принципом его жизни выступает номос Зевса.
Человек у Гомера есть сосуд, вместилище, заполняемое божественными силами. Он — герой именно потому, что способен впускать в себя богов и даймонов, быть одерживаемым ими. Он способен чувствовать богов в своей крови и постигать их кровью, поскольку в жилах его человеческая кровь смешалась с нетленным ихором. Все, что поднимается из груди гомеровского человека, будь то гнев или обида, словом, любое чувство, любая эмоция, — принадлежат не человеку, но богу. И гнев Ахилла, который должна воспевать гомерова Муза, был самим богом, избравшим Ахилла для своего проявления. Гнев Ахилла подобен гневу Аполлона. Вот как описывает его Гомер: «Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали/В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный». В книге «Дионис преследуемый» я уже акцентировала внимание на феномене опыта божественного наваждения, объяснение которого дает Доддс («Греки и иррациональное»). Он описывает только два вида наваждения: ate (когда некий даймонический агент похищает разум человека, заставляя его совершать необдуманные и роковые поступки) и menos (когда бог или даймон «вдыхает» в героя силу, отвагу, энергию). Современные аналитические психологи склонны впадать в заблуждение и видеть в божественном наваждении влияние импульсов, поднимающихся из бессознательного. Импульсы подобного рода перманентно воздействуют на землерожденных (к коим, без сомнения, относится и современное человечество), до последнего вздоха связанных пуповиной с Матерью Геей и ее коварными отпрысками Титанами.
Гомеровские герои, представлявшие собой совершенно другую онтологическую формацию, находились под воздействием того, что мы называем сверхсознанием. Но несмотря на то, что Гомер часто использует по отношению к героям эпитет «богоподобные», он далек от того, чтобы уравнивать Сынов Земли и Неба с богами Олимпа. Достаточно вспомнить слова Аполлона, которые он обращает к дерзкому Диомеду: «Вспомни себя, отступи и не мысли равняться с богами, / Гордый Тидид! Никогда меж собою не будет подобно / Племя бессмертных богов и по праху влачащихся смертных!» Служа проводниками божественной воли, гомеровские герои, вступая на поле битвы, были обречены Аиду. Кто такие ахейцы? Это мужи, которым «с юности нежной до старости Зевс подвизаться назначил в / бранях жестоких, пока не погибнет с оружием каждый». Чем отличаются от них троянцы? Фактически ничем. Между ними есть лишь одно отличие — ахейцы достигли сферы владычества одних богов (а потому они стали их верными заступниками), троянцы — других. Аполлон встал против Посейдона, Афина встала против Ареса, Артемида вооружилась против Геры, Гермес восстал против Леты, Ксанф бросил вызов Гефесту. «Так устремилися боги противу богов». Лишь Зевс, по воле которого все свершалось на поле брани, оставался наблюдать, время от времени взвешивая на золотых весах жизни дерзновенных воинов.
Над волей Зевса есть другая воля. И против нее не осмелился выступить ни один герой Троянской войны. Всепобеждающий Рок заставил их склонить головы пред неотвратимым. Только в этом была причина конца героического века. Рок было должно попрать. Зевс, поглощая Метис, которой суждено было родить ему сына, что положит конец его царствию, попирал Рок.
Зевс преодолевал судьбу дважды: когда он должен был вместе со своими братьями и сестрами быть поглощенным Кроносом, но Рея пошла на хитрость и подложила вместо него камень; когда он узнал о грядущем владыке и проглотил его мать, дабы утвердить свое нерушимое царство. Размыкая один круг непреложности, Зевс создавал другой — круг своего владычества. Поэтому из исполнителя воли мойр, он становился Мойрагетом, или водителем Мойр.
Одним из фундаментальных качеств, отличающих героя от обыкновенного человека, Иннокентий Анненский называет мегалопсихию, или «величие души». В «Истории античной драмы» он пишет:
«Внутренними качествами — так сказать, активной мегалопсихией — были мужество героя, дерзновение и нежелание ограничивать свою волю теми пределами, которые существуют для масс. Такое дерзновение влекло героя на борьбу с богами — теомахию. В некоторых русских сочинениях теомахия объясняется как борьба с судьбой, но это объяснение не имеет смысла: герой боролся с богами. (…) Была еще одна черта, отличавшая героя от простых смертных — это его отчужденность от толпы, его духовное одиночество. Но причиною такого отчуждения героя не было высокомерие или нежелание сливаться с толпой, а, напротив, готовность нести большую, сравнительно с другими, ответственность за свои права и дерзания».
Речь здесь идет отнюдь не о титаническом бунте против олимпийского порядка с целью узурпации власти, а о героическом дерзновении «стать как боги» (не вместо богов, а именно «как боги»), об онтологическом «броске», о попытке преобразовать саму экзистенцию посредством «выхода за пределы» дозволенного человеку. Геракл, сошедший в Аид, отвоевавший Алкесту у бога смерти («Алкеста» Еврипида) и возвративший ее Адмету, совершает тот самый «бросок» за предел жизни, который утверждает его в новом онтологическом статусе (больше того, он идет на то, что оказалось не под силу самому Аполлону). По словам Юлиуса Эволы, Геракл является прототипом олимпийского героя (номос Зевса), тогда как, к примеру, Ясон предстает как персонификация иного героического типа, связанного с уранической расой (номос Урана), и мы можем заметить, что Ясон оканчивает свой путь под развалинами легендарного корабля Арго, оказываясь жертвой той силы, что помогла ему заполучить Золотое Руно. Та же участь постигла ассирийского бога Зу, который даже после триумфального получения “скрижалей судьбы” и пророческой мудрости попадает в плен Ваала, что превращает его в хищную птицу и отправляет в изгнание. Библейский Адам, вкусивший плод с Древа Жизни, познал добро и зло и “стал как бог”, но, тем не менее, был изгнан из Рая вместе с Евой, обреченный носить “одежды кожаные” и “возделывать землю, из которой он взят”. В “Герметической Традиции” Эволы сказано: “Алхимики знали о том, что достижение бессмертия противоречит воле “Бога”.
Что в этом случае делает человек, герой? Вступает в теомахию, берет царствие божие силой, срубает “Дерево Брамы” могущественным орудием Мудрости. “Но среди предпринимавших такую попытку, — пишет Эвола, — есть триумфаторы, прошедшие испытание, и есть те, кому отказывает отвага, и кто терпит поражение, испытав смертельное воздействие той самой силы, которую они надеялись завоевать”. И далее: “Интерпретация подобного события высвечивает две противоположные возможности: героико-магическую и религиозную. В соответствии с первой, тот, кто проигрывает в мифе, является просто существом, чьи удача и способности оказались не равны его смелости. Но согласно второй концепции, религиозной, смысл оказывается иным: в этом случае невезение трансформируется в проклятие, героическое деяние в святотатство, причем проклято оно не по причине провала, а просто как таковое”.
Герой, Сын Неба и Земли, божественного Отца и земной матери, полубог, в чьих жилах текут “две неслиянные струи: кровь человека и ихор (кровь божественная)” (И.Анненский) — есть тот, кто решает исход метаисторического события — Гигантомахии, что сразу ставит его в особое положение. Геракл, вступающий в Гигантомахию, бросает вызов Матери-Земле Гее и ее хтоническим порождениям. Он утверждает вертикаль Отца, номос Зевса и олимпийский порядок. Как титаны (убийцы бога Диониса), так и гиганты осуществляли попытки низвергнуть царствие богов, и всякий раз, подстрекаемые Геей к бунту, они терпели поражение. Но если гигантов, сыновей Земли (не знавших Отца) ничто не роднит с героями, то титаны, напротив, находятся в опасной близости к героям, поскольку также являются Сыновьями Неба (Урана) и Земли (Геи). Именно герои в силу своей близости к богам становятся злейшими врагами и соперниками титанов.
Титаны не уделяют никакого внимания смертным до тех пор, пока в них не открывается героическое измерение и они не начинают тяготеть к центру, к “неизменной середине”, к тотальной реализации, ибо пока смертные остаются всего лишь “сыновьями Земли”, которые вращаются в “колесе сущего”, они находятся в относительной безопасности. Герой же пребывает в ситуации постоянного риска.

МОЖЕМ ЛИ МЫ ПРИБЛИЗИТЬСЯ К АНТИЧНОСТИ?
Что, если я скажу вам, что всё, что вы знаете об античности, есть ложь? Наверное, вы решите, что я намерена предложить вам единственно верный взгляд на античность, объявив все прочие заблуждением? Нет, я не настолько самонадеянна. Но я абсолютно убеждена в том, что вместе мы сумеем приблизиться к античности. Не как к эпохе, которая осталась в далеком прошлом, а как к живой силе, что продолжает оказывать свое влияние на все последующие эпохи, вплоть до настоящего времени. Когда И.Анненский задался вопросом, способны ли мы понять античность, он ответил: «Да, способны». Не исследуя, не препарируя, а постигая ее с помощью единственного ключа — художественной интуиции.
Основной ошибкой современных антиковедов можно назвать доминирующую в их исследовательском методе тенденцию подходить к Античности с «меркой современности». Если это способ сократить историческую дистанцию и приблизиться к миросозерцанию античных греков, то отнюдь не самый удачный. Античная мифология, античная философия, античная драма возникли в «мистериальной Греции», т.е. до заката мистерий, и само собой, почти все ранние греческие мыслители и трагики были посвященными. Брать за точку отсчета интеллектуальное и духовное состояние современного человека, прошедшего и через жернова монотеистических религий, и через атеистическую обработку, все равно что расписываться в своем бессилии понять истоки западноевропейской философии и культуры. Современным антиковедам не приходит в голову искать стигматы мистерии ни в трагедиях Эсхила (который едва не простился с жизнью
Когда Вячеслав Иванов признавался в том, что является, быть может, единственным человеком, который действительно верит в греческих богов, он говорил абсолютную правду. Он верил в Диониса, создавая свой фундаментальный труд, вдохновивший весь Серебряный век. Он верил, тогда как «они» (имя им легион) — не верили. Потому так мертвы их «медицинские отчеты» об Античности. Разве могут бесчисленные специалисты повторить вслед за нашим учителем Фридрихом Ницше: «Греческий мир как единственная и глубочайшая возможность жить» или «Единственная форма жизни для меня греческая»? Когда Ницше завершил свой первый труд «Рождение Трагедии из духа музыки», и античники того времени, знающие лишь научные штудии, ознакомились с этой книгой, они подвергли ее строгой критике. По их мнению, Ницше умудрился выдумать какого-то “своего” Диониса, сильно отличавшегося от принятого в кругах классических филологов. Безусловно. «Свой Дионис» был философствующим богом, учителем, грядущим судьей, который вынесет приговор культуре, образованию и цивилизации. Ницше признавался:
«В молодости я встретил опасного бога и никому не хотел рассказывать, что тогда произошло в моей душе — как хорошего, так и плохого. Так я постепенно научился молчать, как учатся говорить, чтобы уметь молчать о главном».
Вальтер Отто, отвечая на обвинения античников в адрес Ницше, совершенно верно заметил, что эти критики не вправе даже писать о богах, в которых они не верят.
Ницше в них верил. Верил в них Гельдерлин, верил Вячеслав Иванов, верил Максимилиан Волошин, верил Евгений Головин, который смотрел на греческий мир без
"…филолог-классик фон Виламовиц и археолог Нильссон — были духовно далеки от сего предмета. И тот и другой при всей учености и славе страдали слепотой, что обнаруживается и в их суждениях о не столь древних и более доступных свидетельствах. Так, они писали объемистые труды о Платоне и древнегреческой религии, но сами не были ни мыслящими платониками, ни людьми мало-мальски религиозными".
Так или иначе, свои представления об Античности мы получили либо от «страдающих слепотой» атеистов, либо через призму христианского мышления (византийская культурная традиция), но не от самих греков, а соответственно, мы ничего не знаем об Античности как таковой. Винкельман дал нам другой ее образ — античности спокойной, «прирученной», не опасной, но
Читайте и подписывайтесь на самый культурный проект
Community Info